Дефиниция самопознания как познания особого рода требует определения объекта/субъекта и предполагает два вопроса: 1) что есть "самость", о которой должна осуществляться забота (самопознание прочитывается как становление собой); 2) что значит познавать себя (как происходит самопознание)? Фактически так Платон ставит в "Алкивиаде I" проблему "заботы о себе", и первое что требует определения - объект/субъект самопознания.
«Алкивиад первый»
В "Алкивиаде Первом" имеют значение рассуждения о знании.
а) Сократ говорит Алкивиаду: "Ты намереваешься, как я говорил, в самом непродолжительном времени предстать пред афинянами в качестве советчика. Но что, если бы в эту самую минуту, как ты собирался бы взойти на трибуну, я остановил бы тебя и сказал: Алкивиад, о чем таком совещаются афиняне, что ты поднялся с места и хочешь предложить им свой совет? Надо полагать, о чем-нибудь таком, что тебе лучше известно, чем мне? Что бы ты на это ответил?" Алкивиад: "Я бы сказал, конечно, что они совещаются о том, что мне лучше известно, чем им". Сократ: "Т. е., что знаешь, в том ты и хороший советник?". Алкивиад не всегда имел это знание, но потом как-то его приобрел. Это есть знание "о войне или о мире или о каком-нибудь другом общественном деле". Алкивиад выступает перед народом потому, что "совет есть дело знающего". Знание же относительно войны и мира приводит к различию между справедливостью и несправедливостью. Алкивиад избегал знать, что такое справедливое и что - несправедливое. Знанию же этому не у кого научиться. Здесь не то, как в случае с обучением игре на инструментах, с ремеслами и пр. Знание справедливого и несправедливого Алкивиад находит у себя с самого раннего детства. Не мог научить его этому и народ, который едва ли может научить хотя бы играть в шашки, да "знающие что-нибудь согласны между собою и не спорят друг с другом о том, что они знают", а народ все спорит. "Скажем ли мы теперь, что эти люди знают то, в чем они разногласят между собою так сильно, что причиняют друг другу самые крайние бедствия?". Вывод для Алкивиада плохой: "Возможно ли в таком случае, чтобы ты в самом деле знал, что справедливо и что нет, раз ты в этом так нетверд и если оказывается, что сам ты этого никогда не открыл, а от других тоже не научился?". Таким образом, идея, по Платону, в своем существе и никем не открывается, и никем не преподается, хотя реально функционирует, между прочим, и как открытая кем-то, и как преподанная кому-то.
b) Интереснее другое место из "Алкивиада Первого". "Мы хотим быть самыми превосходными людьми" - конечно, не в верховой езде ("в таком случае мы обратились бы за советом к наездникам"), не в морском деле ("в таком случае мы обратились бы за советом к морякам") и пр. Нас интересуют "те афиняне, которые считаются хорошими (кблпЯ кЬгбипЯ) гражданами". Хорошие же люди, это - "смыслящие в чем-нибудь", - опять-таки не в сапогах и шитье, но в смысле способности к управлению. И это управление - не лошадьми, но людьми, и не больными людьми или плывущими на корабле, но людьми, которые пользуются другими людьми; точнее, "я говорю о гражданах, способных управлять людьми, участвующими в политическом союзе и действующими сообща". Уменье управлять такими людьми есть предусмотрительность, благосоветие (еэвпхлЯб). Оно должно привести граждан к взаимной любви и к прекращению ненависти и раздоров, к единомыслию, причем это единомыслие должно соблюдаться не только в частных отношениях мужа и жены, родителей и детей и пр.. После всех этих отграничений, когда вопрос все еще никак не выясняется, Сократ взывает: "Скажи же мне на милость, что ты разумеешь под единомыслием или под любовью, которые мы должны знать и о которых должны подавать полезные советы, если хотим быть хорошими людьми?". Оказывается, "нужно заниматься самим собою", ибо это и есть наша "принадлежность". Как нужно знать, что такое обувь, прежде чем обучаться сапожному искусству, так и прежде исправления себя мы должны знать, что такое мы сами. "Будем ли мы в состоянии знать, какое искусство улучшает нас самих, не зная в то же время, что такое мы сами?" "Узнавши это, мы скоро можем узнать, как нам заняться самими собою, а пока не знаем одного, не можем узнать и другого". "Вот что я тебе скажу: как бы нам найти сбмое само, потому что тогда мы скоро бы нашли, что такое мы сами; находясь же в неведении относительно первого, мы не в состоянии найти и второе". Что же оно такое? Орудие действия не есть само действующее. Руки и глаза, которыми действует сапожник или кифарист, не суть сами по себе ни сапожник, ни кифарист. "Следовательно, человек не есть то же, что его собственное тело". Но "что же пользуется телом, как не душа?" Самое само в человеке - душа. "И потому, кто знает относящееся к телу, тот знает только свое, а не себя самого". "А уж кто заботится о деньгах, тот заботится и не о себе самом, и не о том, что ему принадлежит, но о том, что еще менее касается его". Поэтому, "если познание самого себя есть признак разумности, никто из этих людей (врач, земледелец и пр.) не может быть разумным в силу одного своего ремесла".
с) Конечно, этим еще не обрисовано подробно, что же такое самая душа. Подобно тому, как глаз может увидеть себя только при помощи другого глаза, через отражение в нем, и душа может быть узнана через отражение в другой душе. "Глаз видит себя тогда, когда, смотря на другой глаз, вперяется взором в лучшую его часть, ту самую, посредством которой он видит". "Если глаз хочет видеть себя самого, то он должен смотреть в глаз, в глазу же в то самое место, в котором заключена сила глаза, сила же эта есть зрение". "А в таком случае... если душа хочет узнать самое себя, не должна ли и она смотреть в душу, и именно в то место души, в котором заключена ее сила или что-нибудь другое, подобное этому?" "Но можем ли мы сказать, что в душе есть что-нибудь главнее той ее части, через которую она познает и мыслит?" "Стало быть, эта часть души подобна чему-то божественному; и кто смотрит в нее и узнает все божественное, тот и себя самого всего больше может познать этим способом". "Но ведь мы согласны, что знать самого себя значит быть рассудительным". "Не зная же самих себя и не имея рассудительности (ущцспуэнз), можем ли мы знать, что в нас хорошо и что дурно?". "Не зная Алкивиада, невозможно в то же время знать, что то-то и то-то принадлежит Алкивиаду". "И о том, что нам принадлежит, можем ли мы знать, что оно принадлежит именно нам, раз мы не знаем самих себя?" "Не зная же нам принадлежащего, можем ли знать то, что принадлежит самому этому?". Но, не зная себя и своего, мы не будем знать и чужого, т.е. того, что относится к государству. След., мы не можем быть в таком случае и государственными людьми и даже заниматься домашним хозяйством. Мы будем все время делать ошибки и терпеть неудачу. Мы будем жалки. "Следовательно, невозможно быть счастливым, не будучи разумным и хорошим". "А потому перестает быть жалким не тот, кто разбогател, но кто приобрел мудрость". "Не преобладание и возможность делать, что захочется, должен ты поставить целью для себя и для своего города, но справедливость и рассудительность". "Живя вместе с городом справедливо и рассудительно, вы будете жить так, как это принято богом". "И вы будете всматриваться при этом в то божественное и ясное, о котором мы сейчас говорили". "Поступая же несправедливо, смотрясь в безбожное и земное, вы, как и следует, будете делать все, подобное этому, не зная самих себя".
Во всем этом рассуждении интересен основной пункт: сбмое саму человека есть его "душа", а в душе самое важное и центральное "познание" и "мышление", т.е. ум, причем подчеркивается, что важно именно самосознание, именуемое здесь через "благомудрие" (ущцспуэнз); оно - "ясно" и "божественно". В дальнейшем мы увидим, что это и есть "учение об идеях".
В сборнике Платоновых сочинений во все времена занимали место между прочим два диалога, озаглавленные именем знаменитого афинского полководца Алкивиада. Оба они, нося одно и то же заглавие, не сходны между собою ни по содержанию, ни по достоинству изложения. Сочинение, носящее имя Алкивиада первого, было весьма высоко ценимо древними любителями Платонова учения. В этом диалоге они видели начало всей философии своего корифея, и потому многократно объясняли содержание его историческими и Филол огическими замечаниями. Между такими комментаторами мы встречаем современного Лонгину платоника Демокрита, Ямвлика, Дамасция, Гариократиона и других. Более же всех занимались Платоновым «Алкивиадом» Прокл и Олймпиодор 1) . Притом, люди ученые в разные времена брали из этого диалога и вносили в контекст своих сочинений отдельные мысли и целые монологи; а римский поэт Персий воспользовался его содержанием почти для всей четвертой своей сатиры. Все это, по-видимому, могло бы быть достаточным ручательством за подлинность «Алкивиада» первого: но, не смотря на то, в наше время некоторые критики сильно
1) Creutzer. edit. Procli et Olympiodori. P. I. Fase. I. p. XIV sqq.
восстают против свидетельств древности и доказывают, что рассматриваемое сочинение неправильно приписывается Платону. К числу таких критиков относится не только Аст 1), который свои приговоры часто утверждает на основаниях недостаточных, но и Шлейермахер 2), исследователь строгий и осмотрительный. Они находят, что в содержании Платонова «Алкивиада» иное не соответствует обыкновенной методе Платона в изложении доказательств, другое не совсем согласно с духом и характером его учения; а есть, по их мнению, и такие места, которые противоречат историческим соображениям и обличают в писателе только старание подражать Платону. Чтобы виднее было, справедливы ли их замечания, мы считаем нужным сперва открыть логическую нить исследований в рассматриваемом разговоре, а потом определить его цел, показать, подлинны ли частные мысли его содержания, обратить внимание на характеристические черты, под которыми являются в нем Алкивиад и Сократ, и оценит самое его изложение. Что же касается до предполагаемых в нем исторических несообразностей и подражаний, то об в том будем иметь случай сказать, что нужно, в примечаниях к отдельным местам «Алкивиада».
На первых страницах рассматриваемого диалога делается вступление в беседу и устанавливается главная ее тема. Сократ говорит Алкивиаду: вот уже прошло несколько лет, как я не сказал с тобою ни слова, а только со стороны вникал в характер твоих отношений к людям. Теперь же, когда все друзья, оттолкнутые твоим презрением, разбежались и оставили тебя одного с убеждением, что благоприятные твои обстоятельства поставляют тебя вне всякой зависимости от кого бы то ни было,—я пришел к тебе и хочу сказать следующее: чрез несколько
1) De vita et script. Piat. p. 435 sqq.
2) Opp. Piat. II, 3, p. 293 sqq . и в примеч.
дней ты должен вступить в собрание афинского народа, куда принесешь такое честолюбие, с которым устремишься к владычеству над всем греческим материком, а если бы достиг этого, то захотел бы иметь влияние и на всю Азию. Но никакие личные и гражданские твои преимущества не представят тебе возможности приобрести столь великую силу:
один только я могу помочь тебе в том отношении
(103—105).
Алкивиад, юноша самонадеянный внешними своими преимуществами и ими смело прикрывающий нравственное свое ничтожество, заинтересовывается таким положением Сократа и как бы в тоне насмешливом требует, чтобы он доказал свою мысль. Сократ доказывает ее следующим образом: Если бы тогда, как ты, взошедши на кафедру, станешь подавать Афинянам советы, я спросил тебя: лучше ли всех знаешь ты то, что советуешь; то, конечно, услышал бы от тебя ответ положительный. Однако ж он не вывел бы меня из сомнения; ибо что мы знаем, то либо у других переняли, либо сами измыслили. А ты, чему научился от других, — например, музыке, фехтованью, грамоте, — о том не захотел бы давать советы в народных собраниях; касательно же чего теперь хочешь советовать и в чем признаешь себя знающим, — например, относительно мира и войны, — тому ты никогда не учился. Ведь в подобных случаях надобно знать, с кем заключить мир и с кем вести войну, с кем лучше и на сколько времени лучше то и другое. А это все должно основывается на справедливости (106 А—106 С).
Пришедши к сему положению, Сократ далее доказывает, что Алкивиад никогда и ни от кого не мог узнать, что такое—справедливость и несправедливость. До возраста отроческого, говорит он, познание столь важного предмета вовсе невозможно. А в отрочестве, обращаясь с сверстниками, ты был уже уверен, будто бы ясно разумеешь это. Кто же научил тебя? Народ, говоришь ты. Но на-
371
род не в состоянии научить не только справедливости, даже шашечной игре. Правда, он хороший учитель греческого языка; потому что одну и ту же вещь все Греки называют одним и тем же словом, и несогласия в этом отношении не бывает: но, касательно справедливости и несправедливости, народы стол несогласны между собою, что по этому поводу вступают в войну один с другим. Если же народ не знает, что справедливо и несправедливо, то и ты, ученик народа, не разумеешь , в чем состоит справедливость и несправедливость (109 Е—113 С).
Согласившись в этом, Алкивиад не хочет однако ж отказаться от права давать советы народу и старается защитить его новым взглядом на дело народного оратора. Народ, говорит он, редко рассуждает о справедливом и несправедливом, но более — о полезном и вредном; полезное же не всегда бывает справедливо, равно как вредное—не всегда несправедливо. Явно, что этот новый вопрос не избавлял Алкивиада от неприятной необходимости отвечать, знает ли он, что полезно и что вредно, и у кого научился такому знанию: но Сократ опровергает своего собеседника с другой стороны. Все справедливое, говорит он, прекрасно; а все прекрасное добро; следовательно и все справедливое добро, и доброты от справедливости отделять невозможно. Потом, кто поступает хорошо, тот счастлив, то есть, приобретает себе пользу; но кто справедлив, тот поступает хорошо; следовательно, кто справедлив, тот счастлив, то есть приобретает себе пользу. А из этого открывается, что польза неотделима от справедливости (113 D — 116 D ).
После сего Алкивиад приходит к сознанию, что у него кружится голова и что об одном и том же он полагает то τό , то другое. Сократ берется объяснить ему это состояние и говорит: Если об одном и том же ты полагаешь то то, то другое; то предмета, о котором судишь, не знаешь. Нет сомнения, что тот никогда не про-
тиворечит себе, кто утверждает то, что знает. Равным образом никогда не впадает в противоречия и тот, кто, не зная чего-нибудь, так и говорит, что не знает. Противоречат сами себе только те, которые, не зная чего-нибудь, думают, будто знают это. Итак твое состояние есть состояние несознательного и самомнительного невежды, и оно тем хуже, чем важнее те предметы, в отношении к которым ты почитаешь себя знающим, тогда как вовсе не знаешь их, то есть, в отношений к справедливому, прекрасному, доброму и полезному. Итак, ты худо делаешь, что спешишь принять участие в управлении республикою, не зная того, что необходимо знать правителю (116 D —119 С).
Находя обличение Сократа справедливым, Алкивиад не признает однако ж нужным учиться тому, чего он не знает; потому что афинскою республикою управляют тоже не мудрецы, но люди большею частью слабые и необразованные, пред которыми он, по своим способностям и другим качествам, и без науки будет иметь преимущество. Эта представленная Адкивиадом оборона невежества подает Сократу повод к изложению таких мыслей, которые совершенно обезоруживают его собеседника и вместе с тем сообщают разговору высокий интерес. Твои слова, говорит Сократ, унижают личные твои достоинства. Вступая в управление республикою, ты должен бороться не с домашними, а с иноземными врагами, и стараться приобрести способы для одержания победы над ними. Правителю мало—уметь удовлетворять обыденным потребностям общества; он своими совершенствами обязан стать выше тех народных вождей, которых мы имеем причины особенно бояться и с которыми часто ведем войны, — именно выше царей лакедемонского и персидского. А царственные достоинства правителей Лакедемона и Персии — и по происхождению, и по воспитанию, и по богатству их, таковы, что твои, в сравнении с ни-
ми, ничего не значат. Этим представлением Сократ совершенно обуздывает кичливость Алкивиада и приводит его к вопросу: что же надобно мне делать, чтобы быть достойным правителем республики? (119 С—124 В).
Приступая к решению предложенного вопроса, Сократ, по обыкновению, избегает тона догматического и продолжает держаться методы эротематической. Будем, говорит он, исследовать вместе, что должны мы делать, чтобы оказаться добрыми и мудрыми. Отвечая на вопросы Сократа, Алкивиад для этой цели представляет необходимым знание искусства управлять обществом и, исследуя, что надобно разуметь под именем сего искусства, приходит к заключению, что оно должно состоять в уменье управлять людьми, делающими что-нибудь сообща. Но это понятие, быв приложено Сократом к таким общим действиям, каковы, например, действия матросов на корабле, певчих в хоре, плясунов в хороводе, оказывается слишком обширным. Посему Алкивиад ограничивает его и полагает, что искусство управлять людьми касается человеческих дел, совершаемых сообща в жизни гражданской, и достигает своей цели добрым советом. А добрый совет, говорит он, должен клониться к тому, чтобы общество лучше и развивалось и сохранялось. Развивается же и сохраняется оно лучше тогда, когда между гражданами царствует любовь, состоящая во взаимном их согласии и единомыслии. Но при этом Сократ спросил: что должны делать граждане, чтобы между ними сохранилось согласие? Они должны, отвечает Алкивиад, делать каждый свое. Если же каждый из них будет делать свое, возразил Сократ, то у них произойдет несогласие и вражда, и таким выводом по казывает, что его собеседник составил неправильное понятие о любви. На это возражение Алкивиад ничего не мог отвечать и снова признался в своем незнании. Тогда Сократ, доказав, что молодой собеседник его нетоль-
ко не приготовился к управлению республикою, но и не разумеет, что нужно делать, чтобы приготовиться к этому, — как бы ободряет его и, под видом ободрения, предлагает ему общее и главное правило приготовления себя к достижению задуманной им цели. Не унывай, говорит он, но заботься о себе (124 В -127 D ).
Очевидно, что это правило с первого взгляда должно было представляться Алкивиаду слишком неопределенным. Посему Сократ дальнейшие свои вопросы начинает направлять к определению его. Прежде всего он обращает внимание на значение слова «о себе» и указывает различие между «собою», «своим» и «принадлежащим к «своему». То, посредством чего мы делаем что-нибудь, говорит он, не есть «мы», а есть «наше» — это надобно почитать только орудием нашего я. Так,—глаза, уши, руки и все тело суть «наше», а не «мы»; что же касается до вещей, относящихся к орудиям нашего я, то они даже и не «наше», а только бывают принадлежностями чего-либо «нашего». Так,—палец есть «наше», а перстень на пальце лишь относится к «нашему». Из этого явствует, что человек не есть нечто, служащее телу, не есть равным образом и тело, поколику оно имеет значение служебного начала души и находится под ее управлением. Человек в собственном смысле есть только душа. Посему, кто заботится о богатстве, о почестях, о красоте и проч., тот заботится вовсе не о человеке. Не человека также имеют в виду и те, которые знакомы с каким-нибудь искусством усовершать свое тело. Заботится о себе, как о человеке, значим, пещись о своей душе, и на этом только основании, Алкивиад, утверждается моя любовь к тебе (127 D —132 В).
Но попечение о душе есть понятие, все еще не довольно ограниченное. Поэтому Алкивиад обнаруживает желание исследовать, каким образом душа может быть предметом попечения. Чтобы удовлетворить его желанию, Со-
крат напоминает ему о дельфийской надписи: «познай самого себя», и способ самопознания прекрасно объясняет следующим сравнением. Как око тела, если бы ему надлежало видеть себя, должно было бы достигнуть этого чрез смотрение на вещь, в которой оно отражалось бы, например, чрез смотрение на глазной зрачок кого-либо другого: так и душа, если надобно ей познать себя, должна всматриваться в божественное начало жизни, в котором она отражается. Но созерцание божественного в себе производится рассудительностью, без которой нельзя знать себя. Итак единственный способ самопознания есть рассудительность (132 В—133 Е).
Если же в человеке нет рассудительности, т. е., если он не знает, что для его души хорошо или худо, что приносит ей вред или пользу; то нельзя ему знать и того, что надобно почитать добром или злом для других. Посему человек без рассудительности, не будучи в состоянии пещись о себе, тем менее может приносить пользу обществу; и если бы в этом состоянии взялся он за управление делами общественными, то, не зная того, что полезно или вредно другим, поставил бы общество в обстоятельства весьма неблагоприятные. Итак, пока рассудительность еще не приобретена, лучше управляться кем-нибудь другим , чем самому управлять обществом (133 Е-135 В).
К этой мысли Сократ пришел, как к последнему результату беседы. После сего ему оставалось только закончить свое рассуждение обращением к Алкивиаду и внушить ему, чтобы слово перевел он в правило, а правило оправдал самым делом. Видишь-ли теперь, Алкивиад, говорит Сократ, в каком ты состоянии? это—состояние рабства, а не свободы: потому что злу естественно рабствовать, а наслаждаться свободою свойственно добродетели. Алкивинд совершенно соглашается с заключением Сократа и обещает отныне обменяться с ним ролею: т. е, как прежде Со-
крат ходил за ним, чтобы наблюдать над образом его мыслей и действий; так теперь он сам будет ходить за Сократом, чтобы учиться у него рассудительности и сделаться достойным советником общества. Твое намерение благородно, говорит на это Сократ; но боюсь , как бы парод не пересилил и меня и тебя (135 В — Е). Этим кратким, загадочным замечанием оканчивается разговор Сократа с Алкивиадом.
Рассматривая ход главных мыслей в «Алкивиаде» и обращая внимание на связность и зависимость их, мы с этой стороны не видим в нем ничего, несогласного с методою изложения истин в прочих разговорах Платона. Правда, диалогическая форма его не довольно сложна и заключает в себе мало искусственности; нить беседы в нем тянется весьма заметно и не затрудняет наблюдения; индукция здесь недалеко уходит от главной своей темы; а сократическая ирония редка и не так игрива, как во мно гих других Платоновых сочинениях. За то в продолжение всего разговора с какою верностью выдерживается свойственный Сократу способ постепенного ограничения предмета! Как разнороден состав входящих в него мыслей и, не смотря на то, как последователен, связен и строен ход их! По всесторонности содержания в «Алкивиаде», или по краткому изложению в нем начал почти всего, чему учил Платон, этот диалог можно назвать энциклопедией Платоновой философии. Оттого-то еще древние весьма высоко ценили его между прочим со стороны педагогической; так что, когда юноши желали читать Платона,—обыкновенно советовали им начинать чтение именно « Алкивиадом.» Не менее согласно с платоническим характером изложения мыслей и то, что заключения в этом разговоре скрывают в себе основания для новых заключений, которые однако ж не высказываются, а только полагают в душе читателя плодоносное семя для размышления. Тут ясно виден Сократ, философствующий применительно к
искусству матери своей Фенареты. «С моими слушателями, говорит он в одном месте 1), бывает то же, что с родильницами: они страдают болями день и ночь, — еще сильнее, чем последние. Возбуждать эти боли и унимать их есть дело моего искусства.»
Подозрение критиков в подложности Алкивиада основывается преимущественно на неверно понимаемой цели этого разговора. Аст полагает, что «Алкивиад» есть неудачное истолкование Сократовой любви к Алкивиаду, высказанной в Платоновом Симпосионе 2), где слова Алкивиада ἀναγκάζει γαῥ με ὁμολογεῖν, ὅτι πολλοῦ ἐνδεὴς ὧν αὐτὸς ἔτι ἐμαυτοῦ μεν ἀμελῶ, τᾶ δὲ Ἀθηναίων πράττω , — составляют будто бы самую его тему. По мнению Аста, писатель этого сочинения старается защитить Сократа от нареканий в предосудительном обращении его с Алкивиадом и внушить читателям, что сы υ Софрониска привязывал к себе своего ученика узами любви нравственной, основанной на добродетели и справедливости. Но такое представление цели этого диалога кажется нам вовсе не справедливым; потому что, приняв его за верное, нельзя было бы почитать уместными в этом разговоре многие вошедшие в состав его исследования. В самом деле, какую связь имели-бы тогда с предполагаемой Астом целью все мысли Сократа об афинском народе, что, то есть, он — плохой учитель юношества, что им самим управляют люди слабые и невежды, и что с другой стороны в его руках много силы, могущей одолеть не только Алкивиада, но и Сократа? С этою последнею мыслью разговора мы соединяем особенно важное значение и думаем, что она самою своею загадочностью верно указывает цель рассматриваемой беседы. Внимательно следуя за направлением всех ее мыслей и каждую из них почитая необходимою частью в составе целого, кажется, естественно приходишь к заключе-
1) Theaet. 149.
2) Sympoe. 216.
нию, что целью, какую представлял себе писатель этой беседы, было—открыть истинную причину превратных понятий и действий Алкивиада в недре афинской республики, что он развращен был не внушениями Сократа, а легкомысленностью афинского народа, и что Сократ, прежде чем ученик его вступил на народную кафедру, пробудил в нем любовь к рассудительности. Эту именно цель Платонова «Алкивиада» предполагал и Персий 1), применяя его содержание к характеру римской трибуны.
Rem populi tractas
Ouo fretus? Dic, ô magni pupille Pericli!
Scilicet, ingenium et rerum prudentia velox
Ante pilos venit? dicenda tacendaque calles?
Expecta: haud aliud respondeat haec anus.. I nunc:
Dinomaches ego sum! Suffla: sum candidus! Esto.
Dum ne deterius sapiat pannucea Baucis,
Cum bene distincto cantaverit ocima vernae.
Представляя такую цель рассматриваемого диалога, мы теперь ясно видим, в чем состоит ошибка Аста. Он выдвигает на первый план исследования мысль, имеющую значение слишком ь частное, и служащую почти всегдашнею у Сократа формою иронии:—разумеем напоминание его о любви к Алкивиаду. Это напоминание, сделанное при самом вступлении в разговор, очевидно, есть только оборот речи πρὸς χάριν , которым Сократ, по своему обыкновению, воспользовался для начатия исследований предположенной им темы; а к ходу и цели беседы, как показывает самое ее содержание, оно не имеет никакого отношения. Впрочем, подобные недоразумения критики касательно «Алкивиада» бывали и прежде. Известно, что в Стефановом издании Платоновых сочинений рассматриваемый разговор обозначен вторичным или объяснительным заглавием. Желая указать на самое его содержание, издатель озаглавил
1) Pers . Sat. IV.
его так : Αλκιβιάδης πρώτος, ἤ περὶ τῆς ἀνθρώπου φύσεως. Это последнее или материальное заглавие он прибавил, конечно, потому, что изложенную в диалоге мысль о самопознании и о том, в чем собственно состоит природа человека, почитал мыслью главною, тогда как из хода беседы видно, что она здесь раскрывается в значении учения только посредствующего, направленного к решению вопроса: как надобно заботиться о себе, чтобы приготовиться к прохождению поприща государственной службы.
Итак правильное понятие о содержании Алкивиада должно основываться на верном уразумении его цели; а верно уразуметь его цель можно не иначе, как чрез внимательное рассмотрение того, что в нем есть главное и второстепенное. Почитая главною и особенно выпуклою его мыслью мнение Сократа о легкомысленности афинского народа и загадочное его опасение, как бы народ не уничтожил и самых добрых намерений сына Клиниасова, мы в праве смотреть на этот разговор, как на опровержение того распространившегося между Афинянами мнения, будто Сократ диалектическими своими исследованиями развращал современное юношество, особенно же причинил республике много зла своим влиянием на Алкивиада и Критиаса, поправших законы отечества и устремившихся к неограниченной тирании 1) . Внимая этому обидному для памяти Сократа и несправедливому обвинению, признательный ученик его Платон естественно мог решиться защитить своего учителя и в защиту его написать такой диалог, который показывал бы самым делом, к чему наклонял Сократ юную, но сильную и энергическую душу Алкивиада, и сколько пользы принес бы он обществу, если бы народ в своих согражданах ценил не лесть, а истинное дарование и доблесть нравственную. Что же касается частных мыслей Сократа в «Алкивиаде,» то мнение, например, о гибельном
1) Xenoph. meinor. 1, 2, 12. Aeschin. adv. Timarch. p. 169 ed. Reisk .
влиянии афинского народа на юношество, и о том, что он не знает, в чем состоит справедливость и несправедливость, есть, очевидно, платоновское, как это видно из снесения его с мыслями многих, несомненно Платоновых сочинений, особенно с некоторыми положениями в Горгиасе и Государстве. То же надобно сказать и о других местах «Алкивиада», в которых Сократ беседует о душе, как существенной части человека, имеющей божественное происхождение, и потому сродной с божественными предметами. Стоит только вспомнить весьма заметные отделы Филеба, Федона, Тимея и некоторые исследования в книге о Законах чтобы увериться, что эти положения были фило софемами Платона и Сократа. А учение о самопознании в том же самом смысле излагается и в Федре, и в Хармиде, и во многих других Платоновых разговорах. Вообще в содержании рассматриваемого диалога не представляется ничего такого, что было бы чуждо Платону и давало бы достаточные основания сомневаться в подлинности этого сочинения.
Подвергая сомнению подлинность его, Аст и Шлейермахер основываются особенно на том, что будто бы в нем неверно выставлены характеры Алкивиада и Сократа. Алкивиад, с пламенными своими способностями, энергическим чувством сердца и сознанием личных своих достоинств, в этом диалоге, говорят они, так ребячески слаб и бесхарактерен, что не только равнодушно выслушивает выражения Сократа, обидные для его самолюбия, но еще следует за направлением его вопросов, как тень за телом, и наконец совершенно предается его водительству. Это замечание критиков, вообще справедливое, не доказывает однако ж подложности разговора. Самомнение и заносчивость Алкивиада выказываются в самом начале беседы его с Сократом, а потом не менее обна-
1) Phaed. р. 80 А. 94 В. — Phileb. р. 16. C.—Legg . У. Кроме того см. Xenoph. mem. 1. 4, 8. Cicer, de N. D. II, 6, III, 11.
руживаются, когда он начинает сравнивать себя с тогдашними правителями народа. Но должно заметить, что и по свидетельству истории 1), Алкивиад имел душу чрезвычайно изменчивую и непостоянную. Первая, высказанная Сократом мысль, что Бог доселе не позволял ему беседовать с Алкивиадом, кажется, потому, что прежде беседа их могла быть напрасна, а теперь Он велит,— эта первая мысль, имеющая характер истинно сократический, естественно могла расположить сына Клиниасова ко вниманию. Когда же потом Сократ сказал, что без его помощи Алкивиаду невозможно достигнуть политической своей цели, молодой и горячий мечтатель о лаврах народного вождя должен был совершенно увлечься словами своего учителя и спокойно выслушивать даже его обличения. Впрочем, это отнюдь не удостоверяет Сократа в том, что он устоит в своей решимости, что народ не сумеет овладеть гибкою и восприимчивою его душою. Итак характер Алкивиада обрисовывается здесь чертами, действительно ему принадлежащими. Не менее верен себе в «Алкивиаде» и Сократ. Критики находят, что он в самом начале разговора не выдерживает той скромности, которою в других диалогах так искусно прикрывает свое знание, и слишком самоуверенно говорит, что Алкивиад без его помощи не сделает ничего хорошего. Но должно заметить, что сын Софрониска в этом месте ограждается авторитетом воли Божией, подобно тому, как в Федре, ссылаясь на божественное воодушевление, произносит речь в похвалу Эроса и обличает Лизиаса в его грехе против бога любви 2). Притом помощь, которую он намеревается предложить Алкивиаду, должна была направляться только к тому, чтобы пробудить в нем со-
1) Corn. Nep. Alc . Cap. 1 et 2. Xenoph . memor. 1, 2, 18. Οἵδα δὲ κἀκείνω (Critiam et Alcibiadem) σοφρονοῦντε , ἔστε Σωκράτει συνήστην , οὐ φοβουμένω , μὴ ζιημιοῖντο ἤ παίοιντο ὐπὸ Σωκράτους ; άλλ ’ οἰομένω τότε κράτιστον εἶναι οὔτω πράττειν . Снес, прекрасное место Symp . p . 216.
2) Phaedr . 241 E . 244 A .
знание своего незнания; а с такою помощью является он почтя во всех разговорах Платона, и оказывает ее каждому, почитающему себя знатоком исследуемого предмета. Нисколько не чуждо характеру Сократа и то, что, заставив Алкивиада сознать свое незнание, он по-видимому не совсем вежливо описывает его состояние. Кто находит в этом несообразность, тот забывает, что Сократ здесь беседует не с софистом, который хвастался бы своим знанием, а с любимым учеником, который тщеславится только своим богатством, происхождением и красотою.
Скажем еще несколько слов об изложении или о внешней форме рассматриваемого диалога. С этой стороны он не нравился критикам прежде всего потому, что Сократ в нем часто пускается в длинные рассуждения,—чего, говорят они, не делает в других разговорах Платона. Но, вникая в содержание этих длинных монологов, мы замечаем, что они, по самому существу своему, не могли быть изложены в форме диалогической; ибо состоят большею частью из рассказов о каких-нибудь вводных предметах. Да и то несправедливо, будто в других диалогах Сократ всегда краток. Напротив, в некоторых рассуждения его столь обширны, что иногда развиваются в форме целых речей. Таковы, например, они в первой части Федра, во многих местах Государства, Критона, Федона и др. Изложение Платонова «Алкивиада» заключает в себе только один недостаток, которого оправдать никак не возможно: это—растянутость речи, излишнее усилие Сократа научить Алкивиада тому, что он должен был знать и без науки, в чем никто не сомневается и что ясно само по себе. В этом отношении особенно заметны места: р. 117 В. С. и р. 124 D sqq . Имея их в виду, критика действительно могла усомниться в подлинности рассматриваемого диалога и прийти к заключению, что он есть произведение ума еще неопытного, незнакомого с искусством управлять диа-
лектическою методою. Не думая оправдывать этого недостатка, мы в праве однако ж заметить, что несправедливо было бы полагать, будто все сочинения Платона должны иметь равные литературные достоинства. Весьма вероятно, что умственные плоды его юности далеко не были столь совершенны, как те, которые изданы им в летах зрелых. Притом известно, что Платон до самой смерти исправлял и обрабатывал свои диалоги. Почему же не допустить, что дело исправления не успело коснуться «Алкивиада», и что он после смерти своего писателя остался в том виде, в каком был набросан юношескою тростью Платона? А что «Алкивиад» написан Платоном действительно в ранней его молодости, можно заключать из того, что в нем нет ни малейшего намека на позднейшую судьбу Сократа. Напротив, видно, что во время его написания, народная молва только еще начинала обвинять сына Софронискова в развращении юношества. Притом надобно заметить, что Платон, конечно, не без причины начинает этот диалог упоминанием о любви Сократа к Алкивиаду. Плутарх говорит (1. с.) что Алкивиад, сделавшись учеником Сократа, стал обнаруживать явное презрение ко многим своим сверстникам и, между прочими, к Аниту. Посему Платон, излагая это свое сочинение, мог направлять его и к вразумлению Анита с его товарищами, когда они решались сделать донос на Сократа,—т. е. мог иметь в виду ту мысль, что Сократ, любя Алкивиада, располагал его не к вражде против сверстников, а к справедливости. Итак если этого диалога, по изложению его, нельзя почитать отличным, то нельзя также, ради одного упомянутого недостатка, относить его и к сочинениям подложным.
1) De vita A leib . C , 4, ὥςτε θαυμάζειν ἅπαντας , ὀρόντας αύτὸν Σωκράτει μεν συνδειπνοῦντα καὶ συμπαλαίοντα καὶ συσκηνοῦντα , τοῖς δὲ ἄλοις ἐρασταῖς χαλεπὸν ὄντα καὶ δυςχείροτον , ἐνίοις δὲ καὶ παντάπασι σοβαρῶς προςφερόμενον ὥςπερ Ἀνύτῳ τῷ Ἀνθ εμιώνος , ἐτύγχανε μεν γὰρ καὶ οὔτος ἐρῶν τοῦ Αλκιβιάδου .
Страница сгенерирована за 0.15 секунд!
Алкивиад. Какую именно?
Сократ. Прежде всего упражняйся, мой милый, учись тому, что следует знать, чтобы взяться за государственные дела. А до этого не берись, чтобы не лишиться противоядия и не попасть в опасное положение.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав, Сократ. Но попытайся объяснить мне, каким именно образом следует нам о себе заботиться.
Сократ. Быть может, мы уже сделали к этому первый шаг: мы пришли к надлежащему согласию относительно того, что мы собой представляем. Ведь было опасение, как бы, обманываясь на этот счет, мы нечаянно не стали заботиться о чем-то другом, а не о себе.
Алкивиад. Это так.
Сократ. А затем мы поняли, что надо заботиться о душе и именно на нее обращать внимание.
Алкивиад. Это ясно.
Сократ. Ну а заботу о наших телах и имуществе следует предоставить другим.
Алкивиад. Само собой разумеется.
Сократ. Каким же образом мы всё это яснее познаем? Ведь познав это, мы, очевидно, познаем себя самих. Но, во имя богов, постигли ли мы значение прекрасной дельфийской надписи, о которой мы вспоминали недавно?
Алкивиад. Что ты имеешь в виду, мой Сократ?
Сократ. Я скажу тебе, о чем, как я подозреваю, говорит нам и что советует эта надпись. Правда, боюсь. что не подберу достаточного количества примеров, разве вот только пример зрения.
Алкивиад. Как ты это понимаешь?
Сократ. Посмотри и ты: предположим, что изречение это советовало бы нашему глазу, как человеку: “Увидь самого себя!” Как восприняли бы мы подобный совет? Не так ли, что глаз должен смотреть на то, что позволит ему увидеть самого себя?
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. Представим же себе ту вещь, глядя на которую мы одновременно увидим и ее и себя самих.
Алкивиад. Ясно ведь, Сократ, что это – зеркало или нечто подобное.
Сократ. Ты прав. Но, значит, и в глазу, которым мы смотрим, также содержится нечто подобное?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. Ты ведь заметил, что, когда мы смотрим кому-то в глаза, наше лицо, как в зеркале, отражается в глазах лица, находящегося напротив? В так называемом зрачке появляется изображение того, кто в него смотрит.
Алкивиад. Да, это правда.
Сократ. Следовательно, когда глаз смотрит в глаз и вглядывается в лучшую его часть – ту, которой глаз видит, – он видит самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Если же он будет смотреть на какую-либо другую часть человека или на любую из вещей, кроме тех, которым подобен глаз, он себя не увидит.
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в [другой] глаз, а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство это – зрение.
Алкивиад. Так.
Сократ. Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души – мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна.
Алкивиад. Я согласен с тобой, Сократ.
Сократ. Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к которой относится познание и разумение?
Алкивиад. Нет, не можем.
Сократ. Значит, эта ее часть подобна божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает всё божественное – бога и разум – таким образом лучше всего познает самого себя.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. И подобно тому как зеркала бывают более ясными, чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души.
Алкивиад. Это правдоподобно, Сократ.
Сократ. Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно таким образом мы видим и познаем самих себя.
Алкивиад. Да.
Сократ. Ну а познавать самого себя, как мы согласились, – значит быть рассудительным?
Алкивиад. Несомненно.
Сократ. А не познавая самих себя и не будучи рассудительными, можем ли мы понять, что в нас есть хорошего и плохого?
Алкивиад. Но как, мой Сократ, могло бы это статься?
Сократ. Тебе ведь, наверное, показалось бы невозможным, чтобы тот, кто не знает Алкивиада, знал бы, что именно принадлежит Алкивиаду как его неотъемлемое свойство?
Алкивиад. Да, невозможным, клянусь Зевсом.
Сократ. Точно так же ведь невозможно знать наши свойства, если мы не знаем самих себя?
Алкивиад. Конечно.
Сократ. А если мы не знаем собственных свойств, то не знаем и того, что к ним относится?
Алкивиад. Ясно, что не знаем.
Сократ. Но тогда мы не вполне верно признали недавно, что есть люди, не знающие себя, но знающие свои свойства, а также люди, знающие, что относится к этим свойствам: ведь постигать всё это – себя, свои свойства и то, что к ним относится, – по-видимому, дело одного и того же искусства.
Алкивиад. Похоже, ты прав.
Сократ. При этом всякий, кто не знает своих свойств, не может знать соответственно и свойств других людей.
Алкивиад. Совершенно верно.
Сократ. А если он не знает свойств других людей, он не будет знать и свойств государства.
Алкивиад. Это неизбежно.
Сократ. Такой человек не может стать государственным мужем.
Алкивиад. Конечно, нет.
Сократ. А также и хозяином дома.
Алкивиад. Никоим образом.
Сократ. Ведь он не будет даже понимать, что он делает.
Алкивиад. Разумеется.
Сократ. Ну а тот, кто этого не понимает, не будет разве подвержен ошибкам?
Алкивиад. Несомненно, будет.
Сократ. А ошибаясь, разве не скверно будет он вести как домашние, так и общественные дела?
Алкивиад. Разумеется, скверно.
Сократ. Ведя же их скверно, не будет ли он выглядеть жалким?
Алкивиад. И даже очень.
Сократ. А те, для которых он будет трудиться?
Алкивиад. И они также.
Сократ. Значит, невозможно быть счастливым, не будучи разумным и достойным.
Алкивиад. Да, невозможно.
Сократ. Значит, порочные люди несчастливы.
Алкивиад. Именно так.
Сократ. Следовательно, и разбогатевший человек не избегнет несчастья; его избежит лишь человек рассудительный.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Значит, государства для своего благополучия, мой Алкивиад, не нуждаются ни в стенах, ни в триерах, ни в корабельных верфях, ни в многонаселенности, ни в огромных размерах, если они лишены добродетели.
Алкивиад. Да, это так.
Сократ. Если же ты желаешь правильно и достойно заниматься государственными делами, ты должен прививать своим согражданам добродетель.
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Но может ли кто привить другому то, чего он сам не имеет?
Алкивиад. Как мог бы он это сделать?
Сократ. Поэтому прежде всего ему надо самому обрести эту добродетель. Это также долг каждого, кто намерен управлять не только собой и тем, что ему принадлежит, и проявлять об этом заботу, но и заботиться о государстве и его интересах.
Алкивиад. Ты говоришь правду.
Сократ. Поэтому ты должен уготовить себе не свободу властвовать, делая для себя и для города все, что тебе угодно, но рассудительность и справедливость.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Ибо если вы – ты и город – будете действовать справедливо и рассудительно, ваши действия будут угодны богам.
Алкивиад. По всей вероятности.
Сократ. И как мы говорили раньше, вы будете в этом случае действовать, вглядываясь в ясный блеск божества.
Алкивиад. Это понятно.
Сократ. А имея этот блеск перед глазами, вы узрите и познаете самих себя и то, что является для вас благом.
Алкивиад. Да.
Сократ. Значит, вы будете действовать правильно и достойно.
Алкивиад. Да.
Сократ. Но я могу поручиться, что, действуя таким образом, вы наверняка будете счастливы.
Алкивиад. Ты – верный поручитель.
Сократ. Если же вы будете действовать несправедливо и брать в пример все безбожное и темное, то, естественно, и дела ваши будут такими и самих себя вы не познаете.
Алкивиад. По-видимому.
Сократ. В самом деле, мой милый Алкивиад, если у кого-либо (будь то частное лицо или государство) есть возможность делать все, что ему вздумается, а ума при этом нет, какая ему может быть уготована судьба? Например, если бы больному была предоставлена возможность делать все, что он вздумает, при том, что он не обладает разумом врача, и он будет действовать как тиран, то есть не сумеет себя обуздать, каков будет его удел? Разве не погубит он скорее всего свое тело?
Алкивиад. Ты прав.
Сократ. А если на корабле любому будет дана возможность делать все, что ему угодно, при том, что у него нет разума и добродетели кормчего, – понимаешь ли ты, что приключилось бы с ним и его спутниками по плаванию?
Алкивиад. Да, в этом случае все они погибли бы.
Сократ. Точно таким же образом обстоит дело в государстве и при всех видах неограниченной власти: как только исчезает добродетель, наступает несчастье.
Алкивиад. Да, это неизбежно.
Сократ. Следовательно, достойнейший мой Алкивиад, тебе надо уготавливать как себе, так и городу, если вы намерены процветать, не тиранию , но добродетель.
Алкивиад. Это правда.
Сократ. И раньше, чем будет обретена добродетель, не то что ребенку, но и зрелому мужу лучше не властвовать, но отдать себя под водительство более достойного человека.
Алкивиад. Ясно, что лучше.
Сократ. А то, что лучше, разве не прекраснее?
Алкивиад. Прекраснее.
Сократ. То же, что прекраснее, разве не более подобает?
Алкивиад. Как же иначе?
Сократ. Следовательно, дурному человеку подобает рабствовать: так будет лучше.
Алкивиад. Да.
Сократ. Ведь порочность – это рабское свойство.
Алкивиад. Очевидно.
Сократ. А добродетель присуща свободе.
Алкивиад. Да.
Сократ. Так разве, мой друг, не следует избегать всего рабского?
Алкивиад. И даже очень, Сократ.
Сократ. Чувствуешь ли ты теперь свое состояние? Подобает оно свободному человеку или нет?
Алкивиад. Мне кажется, я его даже очень чувствую .
Сократ. Знаешь ли ты, как можно избежать того, что с тобою сейчас творится? Мне не хочется давать имя этому твоему состоянию – ты так красив.
Алкивиад. Но я и сам знаю.
Сократ. Ну и как же?
Алкивиад. Я избегну этого состояния, если ты пожелаешь, Сократ.
Сократ. Нехорошо ты говоришь, Алкивиад.
Алкивиад. Но как же надо сказать?
Сократ. “Если захочет бог” .
Алкивиад. Вот я и говорю это. А кроме того, я опасаюсь, что мы поменяемся ролями, мой Сократ: ты возьмешь мою личину, я – твою. Начиная с нынешнего дня я, может статься, буду руководить тобою, ты же подчинишься моему руководству.
Сократ. Благородный Алкивиад, любовь моя в этом случае ничем не будет отличаться от любви аиста : взлелеяв в твоей душе легкокрылого эроса, она теперь будет пользоваться его заботой.
Алкивиад. Но решено: с этого момента я буду печься о справедливости.
Сократ. Хорошо, если б ты остался при этом решении. Страшусь, однако, – не потому, что не доверяю твоему нраву, но потому, что вижу силу нашего города – как бы он не одолел и тебя, и меня .
Перевод С.Я.Шейнман-Топштейн.
В кн.: Платон. Диалоги. М.: "Мысль", 1986
ОГЛАВЛЕHИЕ
Примечания А.А.Тахо-Годи
В "Алкивиаде I" беседуют между собой лица, уже известные нам из "Алкивиада II", – Сократ и юный Алкивиад. Последний полон честолюбивых замыслов и жаждет власти. Как всегда, Сократ заставляет собеседника признать, что тот не имеет понятия о справедливости, т.е. невежествен. Прежде чем управлять другими, надо научиться управлять собой и, значит, познать свою душу, в которой отражается божественный образ; иными словами, следуя изречению дельфийского оракула, познать самого себя. Убедительность речей Сократа приводит Алкивиада к мысли о необходимости овладения этим высоким знанием под руководством Сократа.
Интересен конец диалога, который как бы подготавливает замечательную речь Алкивиада в "Пире" о силе воздействия Сократа на учеников (см. прим. 58). В заключительных словах Сократа: "...вижу силу нашего города – как бы он не одолел и тебя, и меня" – скрывается намек на будущую судьбу собеседников: Алкивиад, изгнанный из Афин, бесславно погибнет в 404 г., спасаясь от преследователей, а Сократа в 399 г. одолеет "толпа", о мнении которой он так мало заботился. Таким образом, в беседе как бы намечается печальная перспектива "Апологии...", "Критона" и "Федона".
В диалоге упоминается как еще здравствующий опекун Алкивиада Перикл (он умер от чумы в 429 г.), Алкивиад же предстает юношей ("не будучи еще полных двадцати лет от роду" 123d), с которым впервые за несколько лет заговаривает Сократ. В то же время в 432 г. они, как известно, уже друзья, идущие в поход на Потидею, а походы за пределы Аттики молодежь могла совершать только спустя два года после совершеннолетия, т.е. в 20 лет. Исходя из всего этого, действие диалога можно отнести к 434 г., т.е. к тому времени, когда Алкивиад достиг 18 лет и получил право голоса в народном собрании, а значит, стал подумывать о политической деятельности (ср.: Менексен).
В кругу сократических философов не раз использовался сюжет данного диалога – беседа Сократа с Алкивиадом (диалоги Антисфена, Эсхина из Сфетта, Ксенофонта). В поздней античности он считался средоточием главных идей платонизма и не раз комментировался выдающимися неоплатониками, такими, как Прокл, Олимпиодор Младший, Дамаский. См. также преамбулу к "Алкивиаду II".
Т.е. Алкивиад (см. прим. 3 и Алкивиад II, прим. 1).
Причина божественного свойства – внутренний голос, или гений, Сократа (ср. 105е). См.: Апология Сократа, прим. 34; см. также схолии (р. 276 Hermann).
Род, к которому принадлежал Алкивиад, по отцовской линии вел свое происхождение от Ореста, сына царя Агамемнона, и, следовательно, восходил в конечном итоге к самому Зевсу (см.: Евтидем, прим. 54). Этот прославленный род играл важную роль в истории Афин. Дед Алкивиада, тоже Алкивиад, был отцом Клиния и Аксиоха (см.: Евтидем, преамбула и прим. 2). Клиний, отец Алкивиада, отличился в морском сражении против персов при мысе Артемисий в 480 г. (Геродот VIII 17). Он погиб в битве при Коронее в 447 г., когда афиняне потерпели поражение от беотийцев. После него остался трехлетний сын (см.: Плутарх. Алкивиад I). Мать Алкивиада Диномаха (см. 105d) – дочь Мегакла и внучка знаменитого Клисфена (см.: Аксиох, прим. 4), благодаря политическим реформам которого была упразднена тирания сыновей Писистрата. Таким образом, по материнской линии Алкивиад происходит из рода Алкмеонидов (Алкмеон – правнук гомеровского героя Нестора). О Перикле см.: Феаг, прим. 19.
Имеются в виду фракийцы и македоняне, обитавшие на севере Греции. Следует отметить, что их правители стремились приобщиться к эллинской образованности (см., напр.: Феаг, прим. 13).
О Кире см. прим. 21 к с. 102. Ксеркс, сын Дария и Атоссы, вступивший в 485 г. на престол, отличался непомерной гордостью и деспотизмом. В годы греко-персидских войн потерпел поражение от греков при Саламине, Платеях, Микале (485-465). См. также: Менексен, прим. 26 и 27.
Т.е. Перикл.
Это единственное место в диалогах Платона, где функция сократовского божества (гения) трактуется не как запретительная, а, наоборот, как разрешающая приступить к действию (см.: Апология Сократа, прим. 34).
Алкивиад привык к многословным речам софистов. Он не раз слушал споры, в которых участвовали Протагор и Горгий (см.: Апология Сократа, прим. 9; Евтидем, прим. 32). Так, в "Протагоре" он находится среди гостей, жаждущих послушать приехавшего в дом Каллия (см.: Апология Сократа, прим. 11) Протагора (316а).
Игре на флейте Алкивиад не пожелал учиться потому, что при этом приходится надувать щеки и лицо искажается, что, конечно, не нравилось Алкивиаду, гордившемуся своей красотой. В данном случае он поступил как прекрасная богиня Афина (см.: Кратил, прим. 64), которая по той же причине отвергла флейту, бросив ее на землю; инструмент поднял уродливый сатир Марсий.
При обсуждении государственных дел в древности принято было выслушивать и прорицателей; в особо важных случаях отправляли послов к Дельфийскому оракулу, существовали даже официальные толкователи прорицаний (см.: Законы VI 759d). Иногда к оракулам обращались и частные лица. Вспомним, например, случай с Херефонтом (см.: Апология Сократа 21аb). См. также: Феаг, прим. 15.
Сократ не раз прибегает к примеру, где действует учитель гимнастики, дающий советы в палестре. См., напр.: Критон 47b.
См.: Евтидем, прим. 17.
Определение гармоничности, или гармонии, находим в "Филебе" (17с – е), "Софисте" (253b), "Законах" (II 615а). Античные мыслители придавали огромное значение гармонии, исследуя различные ее проявления в искусстве, в жизни человека, в космосе, причем их представление о гармонии отнюдь не исключало, а предполагало наличие диалектического единства противоположностей. Еще Гераклит (VI в.) говорил о гармонии лука и лиры, когда "расходящееся согласуется с собой" (В 51 Diels). Подчеркнем, что даже по чисто музыкальным трактатам видно, что греки применяли представление о гармонии как созвучии, согласии, единомыслии к сфере философии, этики и политических учений (см.: Aristidis Quintiliani. De musica libri III / Ed. R.P.Winnington – Ingram. Lipsiae, 1963). Платоновский космос основан на гармонии сфер, которые представляют собой музыкальную октаву и звучат как хорошо настроенный инструмент (Государство X 616е – 617с). Поздние теоретики искусства следуют классическому пониманию космической гармонии как "согласия неподобных звуков", лежащего в основе тех принципов, по которым была создана лира (M.F. Quintiliani institutiones oratoriae libri XII / Ed. L.Radermacher, V. Buchheit. I-II. Leipzig, 1971).
Сократ у Платона очень высоко ставит справедливое. Быть справедливым для Сократа – первое благо, а становиться справедливым – второе. Поэтому и красноречие должно служить справедливости, иначе оно теряет смысл (Горгий 527с). Справедливость, будучи этическим принципом, имеет и эстетическую ценность – она прекрасна (там же 476е). Более того, Сократ включает справедливость (честность) в число видов добродетели, отождествляя ее с благочестием (Менон 78d и прим. 7), что было совершенно чуждо софистам.
О боге – Покровителе дружбы, т.е. Зевсе Филии (Φίλιος), Сократ упоминает и в диалоге "Евтифрон" (6b), а также в "Федре", где прямо сказано: "...ради Зевса, покровителя дружбы..." (234е). В схолии к "Горгию" 500b говорится: "У афинян был эпонимом Зевс Филиос" (О разных эпитетах Зевса см.: Протагор, прим. 31.) И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву – перефразировка стиха Гомера "...напрасно я им никогда бы не клялся" (Ил. XV 39-40).
Букв.: "несправедливо поступает". Выражение употреблялось как разговорное "плутует". Ср.: Аристофан. Облака 25.
В поэме Гомера "Илиада" изображаются события последнего, десятого года войны ахейцев с троянцами, начавшейся из-за похищения троянским царевичем Парисом жены спартанского царя Менелая Елены. Здесь, таким образом, несправедливость, нанесенная ахейцам, влечет за собой войну, цель которой – смыть позор и восстановить попранную справедливость. Разногласия по вопросам справедливости и несправедливости возникли и среди ахейцев вследствие ссоры вождей Агамемнона и Ахилла из-за прекрасной пленницы (см.: Гиппий меньший, прим. 16). В "Одиссее" описаны события последнего, десятого года странствий ахейского героя, вернувшегося после Троянской войны домой и вступившего в борьбу с претендентами на руку его жены Пенелопы, которые, считая Одиссея погибшим, хотели завладеть его состоянием и властью на о. Итака. Каждая из соперничающих сторон, таким образом, тоже действовала, руководствуясь своими представлениями о справедливости и несправедливости, пока богиня Афина не установила на Итаке мир.
Упоминаются события Пелопоннесской войны; о битве при Танагре см.: Менексен, прим. 30, о битве при Коронее см. здесь, прим. 3.
Еврипид. Ипполит 352. Пер. С.Я.Шейнман-Топштейн. В одной из сцен этой трагедии кормилица спрашивает влюбленную в Ипполита, но боящуюся произнести его имя Федру, в кого она влюблена, Федра уклончиво отвечает, что он – сын амазонки. Тогда кормилица впервые произносит вслух имя Ипполита, и Федра бросает ей в ответ эти слова.
В ориг. μανικόν (от μανία – сумасшествие, безумие), т.е. незнание здесь приравнивается к безумию. Ср.: Ксенофонт. Воспоминания... III 9, 6. Сократ признает, что сумасшествие противоположно добродетели, однако незнание (άνεπιστημοσύνην) он не считает сумасшествием. В то же время не знать самого себя или воображать, будто знаешь то, чего не знаешь, по его мнению, очень близко к сумасшествию. См. также: прим. 24 и Хармид, прим. 29.
В "Меноне" Платон говорит об относительности понятия полезного. Так, здоровье, сила, красота и богатство, считаясь благами, признаются полезными, но они могут оказаться и вредными для человека и стать для него злом (87е – 88а). В "Горгий" (477а) полезным оказывается прекрасное, являющееся благом. У Ксенофонта выражен более трезвый взгляд на полезное (Домострой 6, 4), он подчеркивает также целенаправленность действия человека (Воспоминания... II 7, 7). Подробнее см.: Гиппий больший, прим. 31.
Ср. рассуждение Сократа в диалоге "Гиппий больший": "...если прекрасное есть причина блага, то благо возникает благодаря прекрасному... прекрасное – это своего рода отец блага" (297b).
Пепарефийцы – жители Пепарефа, одного из Кикладских островов.
Сократ полагает, что самое главное – это познание самого себя. Если человек лишен этого познания, то он находится в плену ложных мнений, воображая себя то более богатым, то более красивым и добродетельным, чем он есть на самом деле. В "Филебе", где специально разбирается этот вопрос (48с – 49а), подчеркивается, что люди чаще всего состязаются в "ложной, кажущейся мудрости", которая есть зло. См. также прим. 20 и Хармид, прим. 36.
Пифоклид, пифагореец, знаменитый музыкант-флейтист с о.Кеос (см.: Протагор 316е), изобрел лидийский лад (Плутарх. О музыке 16). Дамон, известный музыкант, ученик Пифоклида, изобрел гиполидийский лад, противоположный миксолидийскому, но сходный с лидийским (см. также: Лахет, прим. 22). Подробнее о греческих ладах и ритмических формах см.: Лосев А.Ф.Античная музыкальная эстетика. М., 1960-1961, а также Государство, кн. III, прим. 52. На авторитет Дамона Платон ссылается в Государстве III 400аb. То, что Перикл, стремясь стать мудрым, общался с философом Анаксагором (см.: Апология Сократа, прим. 27), не вызывает удивления. Но обучение этому же у музыкантов может показаться современному читателю странным. Однако следует учитывать, что упомянутые музыканты, как и многие другие, одновременно являлись и философами-пифагорейцами, в учении которых музыка занимала важное место (см.: Протагор, прим. 38). Вспомним, что и Сократ обучался у музыканта Конна (см.: Менексен, прим. 9), который у Платона всегда изображается в окружении философствующих собеседников. См.: Менексен, Евтидем, ср.: Протагор, прим. 24.
См.: Феаг, прим. 21.
Клиния – младшего брата Алкивиада не путать с Клинием – сыном Аксиоха, его двоюродным братом, действующим в диалоге "Евтидем" (см.: Евтидем, прим. 2). Опекун братьев Перикл, опасаясь дурного влияния старшего брата, отдал Клиния на воспитание к Арифрону, но тот вернул его обратно, не зная, что с ним делать (Протагор 320b).
Пифодор упоминается в "Пармениде" (126bс) как друг Зенона. Каллий, сын Каллиада из дема Эксоны, – афинский полководец и политик, которого схолиаст называет "прославленным" (р. 279 Hermann). Он погиб в 432 г. при осаде Потидеи. Зенон из Элей (Италия) (490-430), философ, ученик Парменида, развивал теорию о едином непрерывном бытии как подлинном предмете мысли. Чувственное бытие, лишенное непрерывности и вызывающее лишь смутные ощущения, немыслимо вообще. Видимо, поэтому Аристотель называет Зенона изобретателем диалектики (А 1, 10 Diels). Знаменитые апории Зенона ("Ахиллес", "Стрела", "Дихотомия", "Стадий". – А 25-28 Diels) парадоксальны с точки зрения чувственного познания мира, которое является недостоверным. В сочинениях Платона Зенон иронически именуется "элейским Паламедом", т.е. необыкновенно изощренным и мудрым человеком. Намекая на апории Зенона, Сократ говорит, что слушателем Зенона "одно и то же представляется подобным и неподобным, единым и множественным, покоящимся и несущимся" (Федр 261d). В диалоге "Парменид" Зенон – зрелый самоуверенный человек, обремененный славой (127а – 128е).
Заключительные слова данной реплики Сократа подчеркивают ее вполне ироничный характер: оказывается, от общения с Периклом никто не становится мудрым, а вот от общения с Зеноном, которому платят огромные деньги за обучение, таковыми становятся просто с необходимостью. Пифодор и Каллий в действительности ничем особенно не проявили себя на поприще мудрости.
Слова Алкивиада вполне соответствуют тому, что говорил сам Сократ перед своими судьями. Его разоблачение ложной мудрости государственных людей вызвало со стороны афинских политиков неприкрытую ненависть (см.: Апология Сократа 21с-е).
См.: Апология Сократа, прим. 53, а также Менексен, прим. 7.
Афинянин Мидий, желавший сделать политическую карьеру, был известен своей никчемностью. Он, в частности, увлекался перепелиными боями, что соответствовало дурным и низменным вкусам толпы. О пристрастии афинян к птичьим боям см.: Законы VII 789bс. Аристофан в комедии "Птицы" высмеивает "птицебезумие" афинян (ст. 1290), причем Мидий, по его словам, "напоминает дрозда, ушибленного в темечко" (ст. 1298 сл.). Рабская прическа – коротко остриженные волосы, что, по общепринятому тогда мнению, вполне соответствовало грубости и невежеству нравов рабов. Схолиаст толкует это место у Платона как поговорку (р. 280 Hermann).
Цари лакедемонян вели свой род от потомков Геракла и его сына Гилла, так называемых Гераклидов, поселившихся в Пелопоннесе, который они считали своим наследственным достоянием. Первыми царями Лакедемона были Прокл и Еврисфей – сыновья Аристодема, правнука Гилла, после них там всегда правили два царя. Цари персов вели свой род не только от Ахемена (родоначальника династии Ахеменидов), но и от самого Персея (по имени которого назван и народ) и его супруги Андромеды, чьим сыном и был Ахемен. В свою очередь Персей был сыном Зевса и Данаи, а Геракл – сыном Зевса и Алкмены, т.е. гераклиды и персы – одного происхождения (см. также: Евтидем, прим. 54).
Еврисак – сын героя Аякса и его возлюбленной Текмессы, дочери фригийского царя; Аякс в свою очередь – внук Эака и правнук Зевса. Среди потомков Еврисака кроме Алкивиада насчитывался ряд знаменитых афинян, среди которых Мильтиад, Кимон, историк Фукидид. О роде Алкивиада см. прим. 3.
Сократа
Сократ отмечает как красоту, так и богатство Алкивиада, однако затем он интересуется какой совет тот собирается дать афинянам на народном собрании. Алкивиад отвечает, что он весьма компетентен в вопросах войны, мира и государственных дел (греч. πόλεως πραγμάτων ) (107d). Сократ замечает, что эти вопросы касаются искусства действовать наилучшим образом. Ибо война справедлива только тогда, когда проявлена несправедливость (109с).
Так диалог необходимо переходит к теме справедливости . Алкивиад доказывает, что хотя никто его не учил справедливости, но он всегда мог различить её (110с). Сократ подчеркивает, что эта тема являлась существенной и для Гомера (112b), однако даже герои древности были невежественны в этом вопросе, что и вело их к конфликтам друг с другом. Алкивиад признает свою некомпетентность, однако пытается различить справедливость и пользу. Сократ убеждает Алкивиада, что как прекрасное (греч. καλόν ) и доброе (греч. ἀγαθὸν ) (116с), так и справедливое и полезное суть одно (116d). Подловив Алкивиада в противоречиях, Сократ обвиняет своего собеседника в том, что он "сожительствует с невежеством" (118b) и призывает "искать путь к наивысшему совершенству" (124с).
Далее Сократ задается вопросом: "Что же это такое – человек ?" (греч. τί ποτ᾽ οὖν ὁ ἄνθρωπος; ) (129e) и отвечает: "человек – это душа " (греч. ψυχήν ) (130с), поэтому любовь к душе важнее, чем любовь к телу, которое со временем увядает. И заботиться (греч. ἐπιμελητέον ), прежде всего, следует о душе (132с). Именно в этом и заключается смысл знаменитой дельфийской надписи. А достоинство (греч. ἀρετή ) души заключается в мудрости (греч. σοφία ) (133b).
Переводчики
Напишите отзыв о статье "Алкивиад Первый"
Примечания
Литература
- Plato. Platonis Opera, ed. John Burnet. Oxford University Press. 1903.
- Платон. Диалоги. М.: "Мысль", 1986
- Платон. Собрание сочинений в четырех томах. М.: "Мысль", 1990. Том 1.
- Фуко М. Герменевтика субъекта. Курс лекций, прочитанных в Колледже де Франс в 1981-1982 уч. году / Пер. с фр. А. Г. Погоняйло.- СПб.: Наука, 2007. - 677 с.
Ссылки
Отрывок, характеризующий Алкивиад Первый
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C"est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l"ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
«Гиппий меньший ». Основная мысль этого диалога – доказать, что знание лучше незнания даже и тогда, когда человек поступает дурно.
В диалоге «Ион » Платон доказывает, что рапсоды не знали истины: то, что говорится о них, относится, конечно, и к поэтам, чьи песни они пели.
«Алкивиад. Первый диалог », имеет целью доказать, что познание самого себя – единственный верный путь к добродетели и к истинному знанию.
В диалоге «Хармид » Платон анализом одной из добродетелей, умеренности, доказывает, что все добродетели основаны на знании средств к достижению этой высочайшей цели.
В «Лахете », анализом другой добродетели, мужества, доказывается, что все проявления добродетели имеют одну и ту же сущность, и что потому сущность добродетели всегда одна и та же.
3. Таким образом, Платон дошел до вопроса, решение которого составляет существенную задачу его философии; это вопрос об отношениях единого к идеям, идей к чувственному миру. К решению его он приступил лишь, когда ознакомился в Южной Италии с учениями пи фагорейцев; трактаты третьего периода, в которых Платон излагал свои понятия о нем, самые лучшие его произведения и по форме и по содержанию; они завершают его систему; это диалоги «Филеб », «Федон », «Пир » (Symposion), «Федр », «Тимей », трактаты «Государство » и «Законы ». В них великий мыслитель определил отношение человека к идеям, идей к миру явлений, то есть, теорию человеческого познавания и действования, учение о сотворении видимого мира и об устройстве его; это охватывает все те три отдела философии, которыми занимались мыслители прежних школ: диалектику, физику и учение о нравственности. Метафизический отдел, теорию отношения идей к единому, Платон излагал, кажется, своим изустным преподаванием в Академии ; содержание этих лекций составляло «неписанное учение» Академии.
См. статьи, посвященные отдельным диалогам Платона
(в алфавитном порядке)
краткое содержание и анализ , полный текст
Платон, диалог «Государство» – реферат с цитатами
Платон, диалог «Кратил» – полный текст
Платон, диалог «Критий» – краткое содержание и анализ
Платон, диалог «Критон» – краткое содержание
Платон, диалог «Менон» –
